- Вы уже много лет живете и работаете в Израиле. Где, как вы считаете, ваше творчество наиболее популярно: там или в России?
-Видите ли, Израиль - страна домашняя по определению, по климату, по левантийскому расхристанному образу жизни, по форме одежды… В Израиле я - "наша Дина", мне каждый дает советы - как писать, что писать, и зачем написала ТАК. Так невежливо, так грубо, так резко, так грустно, так смешно… Здесь ко мне часто подходят на улице, обращаются, как к старой знакомой, даже если видят меня впервые в жизни…На днях пожилая дама махала мне шляпой и кричала с противоположной стороны улицы: "Ну, как вы там? Как дела?! Ничего новенького не написали?! Нет?! Почему?!"… Ну, и так далее…
В России на отношения "писатель-читатель" работают пространства, расстояния, более сдержанные традиции общения… Так что разобрать - где я больше и где меньше популярна, трудно. Вот, то, что очень популярна в Америке - это я знаю. Потому что там собираются на мои вечера большие залы. Хотя не могу не добавить с наивной гордостью, что на мой сайт ежедневно заходит до 200 человек, за что им - огромное спасибо.

- Общаетесь ли вы с другими российскими писателями в Израиле?
- Знаете, я давно уже ищу общение не с коллегами по цеху, а просто с милыми моему сердцу людьми. Но среди таких есть и коллеги, скажем так. Вот, Игорь Губерман, например…

- Вас никогда не посещала мысль вернуться в Россию?
- А я с 2000 по 2003 год - три года - в России работала. Очень было интересно. Писателю, пишущему по-русски, время от времени совершенно необходимо совершать рейды в глубины языковой материи, там, где она клубится и булькает в природных вулканах и гейзерах. С возвращением же…тут штука тонкая. Много чего надо учитывать… Уезжая в 90-м, я, само собой, сложила к ногам Советской власти и гражданство, и квартиру…Это был мой собственный выбор, и я от него не отрекаюсь. Если б сейчас мне захотелось вернуться, я должна была бы купить то гражданство, которое мне принадлежит по праву рождения. Купить квартиру, ну и так далее… И вот как-то мне кажется, что все это - недостойная суета. К тому же, за годы жизни в Иерусалиме я как-то расслабилась. Перестала следить за выражением лица. И к некоторым повадкам российского населения и приметам российской действительности привыкать заново не хочу.

- Какую свою книгу вы считаете лучшей? Совпадает ли ваше мнение с мнением критиков?
- Я уже достаточно взрослая девушка, чтобы к мнению критиков не слишком прислушиваться, и вообще, не слишком им интересоваться. Я печатаюсь почти 40 лет, автор кучи книг…ну, что мне может поведать критик?
Свои вещи перечитывать я не люблю, быстро теряю к ним интерес и всегда люблю то, над чем работаю в данный момент. Однако, при переизданиях приходится вычитывать верстку, а это мучительно. Все это писал какой-то другой, чужой мне человек…Так вот, могу без отвращения перечитывать только некоторые вещи: повесть "На Верхней Масловке", повесть "Высокая вода венецианцев" и роман "Вот идет Мессия!"…

- Каждое новое произведение вам дается " с муками" или вы легко пишете?
- Наше старательское дело вообще трудоемко, так что вряд ли какой-либо прозаик скажет вам, что пишет "легко". Это многочасовой тяжелый труд, с большим количеством переделок, переписок, высиживания фразы, слова необходимого… Упаси вас Боже приблизиться к этой топке, где температура достигает 1.400 градусов по Цельсию.

- Когда вы писали "Синдика"", ваше предчувствие вам не подсказывало - как посмотрят на дело там, "наверху": вы же, по сути, этим романом дискредитировали не только Сохнут, но и три года вашей в нем работы - если она была действительно такой, какой вы описали ее в романе?
- Простите, как вы сказали - Сохнут? Какой Сохнут? Где вы отыскали в романе это слово? Это вас бесы кружат. Или, может, вы не догадались прочитать предуведомление автора, которое является частью романа?
По поводу же моей работы в Сохнуте - безотносительно к роману "Синдикат" - смею вас уверить, что она была трудоемкой, отличной и весьма деятельной, что подтверждают всяческие грамоты и устные отзывы моего начальства, запечатленные в нескольких газетных статьях на сию трепетную тему.

- Вы никогда прежде не писали в таком стиле и в таком жанре - роман-комикс, сатирический роман. Не кажется ли вам, что в "Синдикате" уровень литературы ниже, чем во всех ваших остальных произведениях? Не нанесло ли сатирическое начало вашего романа ущерб собственно литературной его составляющей?
- Во-первых, "комикс" вовсе не означает "сатирический". Достаточно заглянуть в словарь, трактующий это слово. Так что роман-комикс и роман-сатира - совершенно разные по жанру произведения. А в "Синдикате" к тому же огромное количество трагических страниц. Но я впервые слышу, чтобы сатирическое начало наносило ущерб литературной составляющей художественного текста. Оно всегда лишь украшает и обогащает текст. Опять-таки, мы ведь говорим о читателе, который знаком и с Салтыковым-Щедриным, и с Гоголем, и с Булгаковым, и со Свифтом, и с Ильфом-Петровым…да я замучаюсь всех перечислять…
Роман весьма сложен в стилистическом плане: в нем 37 пересекающихся тем, невероятное число персонажей, масок, "плавающих" фигур; целых три Очарованных Странника, три ипостаси, три альтер-эго автора; там целый букет персонажей, которых нет в реальном текстовом воплощении, но которые, тем не менее, двигают действие романа… Словом, можно, конечно, поговорить о романе серьезно, но я догадываюсь, что это интервью для того не предназначено.

- Каково ваше отношение к тому, что многие бывшие советские евреи (по утверждению израильской прессы - около 50 тысяч человек за последние пять лет), прекрасные специалисты, тонкие, душевные, интеллигентные люди, не сумевшие вписаться в восточную ментальность и израильскую действительность, вернулись обратно в Россию?
- А кто и на каком детекторе диагностировал эту их "самую тонкую душевную интеллигентную организацию" - израильская пресса? Это самый плохой диагност. Любая пресса в диагностике - швах. Опять-таки, что такое восточная ментальность и ментальность западная, кто определяет это? Сумеет человек "осуществиться" в совершенно новых реалиях или не сумеет - тому будет великое множество причин, в том числе и сугубо интимных. Все это - дело судьбы и предпочтений. Человек сам решает для себя, что для него тошнотворней: восточная ментальность или каменные рожи и постоянная угроза жизни и достоинству на улицах российских городов.

- Про красивую женщину говорят, что такой нужна красивая оправа: одежда, обувь, украшения и так далее. Хорошей книге, как и красивой девушке, на мой взгляд, тоже нужна красивая оправа: обложка, переплет, художественное оформление. Обложки книг "Несколько торопливых слов о любви", "Высокая вода венецианцев", "На верхней Масловке" и некоторых других украшают картины вашего мужа. Это ведь не случайно?
- Картина моего мужа - на обложке только книги "Несколько торопливых слов о любви", к остальным обложкам он специально делал рисунки. Случайно ли это? Боюсь, ничто не случайно в этом мире, даже то, что я от этого человека дочь родила.

- Есть такое расхожее мнение, что брак убивает любовь. Вы можете подтвердить или опровергнуть эту сентенцию?
- Не знаю, я всегда как-то сторонюсь всех этих глубокомысленных вопросов. Не задумываюсь над ними. В институте брака пока не разочаровалась и, честно говоря, ни на каких аптекарских весах свою любовь или любовь ко мне мужа не взвешивала - ни с "самого начала", ни потом. Просто живем, как можем, и ничего, довольны оба.

- Вы очень рано ощутили в себе свой писательский дар. И вы - великий труженик. Но писательский труд - в одиночестве, один на один с листом бумаги или экраном компьютера - это каторжный труд. Вы никогда не жалели, что выбрали именно его?
- Если б можно было выбирать, я бы, конечно, ничего такого трудоемкого не выбрала. Я по своей проклятой натуре люблю только на диване валяться и книжки читать. Как мне однажды Губерман сказал: "Старуха, если задуматься, столько книжек хороших есть - и на черта мы их пишем?" Беда только в том, что выбор, увы, не за нами, а за иными инстанциями.

- То, что вы - один из самых читаемых писателей во всем постсоветском пространстве, говорит о том, что среди книгочеев в России антисемитизм отсутствует. Вы согласны с этим утверждением?
- Нет, не согласна. Антисемитизм в России жив-здоров, никуда не делся, родимый. А то, что тебя читают, еще не показатель любви. Ко мне не так давно в Хартфорде, после выступления, подошел человек и рассказал забавный случай, который произошел с ним месяца два назад в России. Он сел в какую-то машину, и водитель, мрачный мужчина средних лет, сказал ему - мол, вижу по вашему лицу, что человек вы интеллигентный. Читаете, должно быть, много. Не посоветуете, что прочитать?
Тот простодушно говорит - ну, знаете, вот я люблю книги Игоря Губермана. Водитель на это мрачно: "Знаем Губермана!" "А вот еще Дину Рубину читаю…" Тот еще мрачнее и значительней: "Знаем Рубину!" И понес такое, такая злоба и черная ненависть из него поперла! Оказался член какой-то патриотической организации. Изучает, стало быть, нашего брата. Сказал напоследок: "Вот эти двое гадов самые опасные и есть! Они вначале вроде с понтом критикуют, насмехаются над жидами, а до конца книжку дочитал, смотришь, - опять жиды лучше всех!". Лично я жутко была довольна этим отзывом!

- Многие сюжеты ваших произведений взяты из вашей собственной жизни. Например, в повести "Камера наезжает" описано ваше знакомство с вашим нынешним мужем, в повести "Вот идет Мессия" - история вашей репатриации, в повести "Я и ты под персиковыми облаками" - ваш пес Кондрат. Кстати, как он поживает? Как относятся ваши близкие к такой публичности вашей общей семейной жизни?
- Каждым перечисленным утверждением вы попали пальцем в небо. Начнем? В повести "Камера наезжает" знакомство с мужем придумано. Все происходило совершенно не так. Вспомните, Довлатов описывает ДВЕ совершенно разные ситуации знакомства со своей женой.
В романе "Вот идет Мессия" две героини. Которая - я? Никоторая. Две разные придуманные женщины. И даже пес Кондрат - хотя во многом тот самый, однако несколько иной все же, чем в жизни. Поживает он отлично, спасибо.
Никогда не принимайте на протокольную веру ничего из того, что описывает писатель. Не путайте его с журналистом. Разница между нами та, что ваша свобода заключается в том, что вы выбираете, по какой дорожке нашей действительности пройти, а я саму эту действительность мастерю вместе со всеми дорожками, ручейками-озерами. И придумаю ее такой, какой захочу увидеть. Художник всегда сам себе господь бог в приемлемых масштабах.

- В одном из произведений вы сравнили себя с лавочником, который взвешивает прибыль и торопливо списывает убытки своей эмиграции. Вы продолжаете это делать? Если да, то с какой целью? Если бы даже у вас убытки превысили прибыль, разве вы бы вернулись обратно? Так зачем же считать?
- А вы, опять-таки, о каких убытках говорите? О буквальных? Художественную ткань надо трогать осторожно. Она расползается при вынесении из контекста. И никогда не считайте, что писатель описывает свою жизнь. Каким бы ни казался откровенным его авторский голос, его личная внутренняя жизнь всегда за семью замками. Он использует какие-то приметы, какие-то детали, какие-то внешние факты жизни, - это да, но при этом создает из них же совсем иную художественную реальность.
А по поводу того, вернулась БЫ или не вернулась БЫ я…Послушайте, я уже НЕ вернулась в Россию. Я проработала там сейчас три года, все мои друзья занимают весьма серьезные посты в самых серьезных корпорациях, и издательских, и телерадио…Я сама получила несколько интересных предложений, и ничто не мешало их принять. Не говоря уже о направлении Америка - Канада. Там я просто могла бы совершенно спокойно получить гражданство по такому особому статусу, по какому получают его известные люди, персоналии энциклопедий. И однако в данный момент я сижу и гляжу в свое окно на свою Иудейскую пустыню.

- Так почему ты все-таки не любишь давать интервью? Тебя пугают только возможные неприятные последствия?
- Не только. Моя профессия - слово. Соответственно, и отношение к этой субстанции совсем иное, чем у людей других профессий. Писатель живет словом, составляет из него мир, как из материальных частиц. У меня вообще сложные отношения с этой субстанцией. Особенно когда передо мной на столик ставят эту дьявольскую записывающую штуку, и все, произнесенное тобой, все оговорки, досадные длинноты, неизбежное косноязычие устной речи записываются навеки и окончательно, словно этот мычащий, запинающийся, мучительно подбирающий случайно подвернувшиеся слова человек и есть - я.

- А тебе не кажется, что во всех интервью ты не тот человек, который есть на самом деле?
- Безусловно. Всегда. Потому что утром я не уверена, что вечером не буду чувствовать и думать иначе. Писатель всегда человек вариантный. Это неотъемлемое качество профессии. И любой уважающий себя писатель никогда новую мысль не пишет набело.

- То есть писание - это способ избавиться от собственных комплексов, проблем и переживаний?
- Это способ жизни писателя.

- А на какую тему ты ни с кем никогда не разговариваешь?
- Я и в прозе практически никогда не касаюсь интимных сфер своей жизни, - то, что любят делать многие писатели. Я и в быту, с близкими, достаточно закрытый человек. Темы, на которые иногда со мной беседует дочь, бывают для меня причиной некоторой оторопелости. Я никогда с мамой эти темы не обсуждала.

- А ты поддерживаешь эти разговоры?
- Смущенно поддерживаю. Потому что уклоняться от ответов было бы нечестно. В конце концов, это моя дочь, и я хочу, чтобы она оставалась близким мне человеком.

- А почему она другая, не такая как ты?
- Потому что она - израильский ребенок, а там принято свободно обмениваться мнениями по любой, самой интимной теме. Там на уроках все это обсуждают.
Вообще, поразительно - как эти новые люди смелы, раскованы в общении и главное - как свободно они называют все своими именами. Но это еще и особенность языка. Иврит - очень смысловой язык. Он не любит туманностей.

- Хочу спросить еще вот о чем. В "Высокой воде венецианцев" твоя героиня - ты или не ты, в общем, смертельно больна раком легких, в романе "Вот идет Мессия" твой собственный сын тебя убивает. Ты сама говоришь, что слово материально. И тебе не страшно?
- Очень страшно. Очень! Когда писала "Венецианцев", просто тряслась от ужаса. Была уверена, что заболею, потому что проживаю всю историю так вещественно, так осязательно. Очень вживаюсь в шкуру героя, в любое его физическое состояние. Могу сильно вспотеть, если пишу о жаре, даже если дело происходит зимой, в моей холодной иерусалимской квартире. Могу, наоборот, замерзнуть жарким израильским летом, если пишу, как герой ждал кого-то на остановке в мороз. Я вообще очень внушаема моими собственными героями. Всегда обливаюсь слезами в особо патетических местах собственных сочинений, при том, что в жизни абсолютно не слезлива. Пишу и реву белугой. Очень смешно, согласись...
Просто мои герои для меня (во время работы над вещью) - гораздо более реальны, чем любой живой натуральный человек со своими идиотскими проблемами...

- Как ты можешь охарактеризовать своего российского слушателя?
- Он очень разный. Например, провинциальный слушатель - он очень благодарный, он не избалован, он хочет общения с писателем. В провинции в зал набивается публика, там несут книги на подпись, все, что угодно, несут для автографа, один раз мне дали на подпись проездной билет, и я размашисто расписалась, насколько площадь позволяла. Это трогает ужасно, хотя и смешит. Москва - город циничный, тертый, не мною сказано - "Москва слезам не верит".

- Ладно, не будем об этом. Будем о приятном. Кстати, о чем тебе интереснее всего говорить?
- Самая моя любимая тема в жизни - это тема путешествий. Я готова ехать куда угодно, зачем угодно, на какой угодно срок. Что любопытно - свои деловые поездки я совершенно не воспринимаю как путешествия. Если в такой поездке попадаю в Вашингтон или Нью-Йорк, Берлин или Гамбург и мне говорят: "Как, вы не были еще в таком-то музее? А не хотите ли туда пойти? А может, поедем, погуляем в таком-то парке?", я, если это возможно, уклоняюсь...
В таких моих концертных скачках у меня чудовищная нагрузка, чудовищное расписание. Я не могу воспринимать это как удовольствие.
А тема путешествий в моей жизни неразделимо связана с мужем, который удивительно подходит мне в качестве попутчика. Это ведь тоже большое счастье. Большое счастье, потому что как художник он обладает удивительной способностью воспринимать любой незнакомый город, любую незнакомую среду через какое-то художническое чувствование: свет, рассеянный в воздухе, неповторимый в каждом другом месте, архитектура пространства, облик людей, ширина или, наоборот, теснота улиц. Я всегда возвращаюсь нагруженная благословенным "медом впечатлений", который можно долго хранить в записных книжках, как мед столетиями хранится в кувшине, и с ним ничего не случается. Вот это то, что - я уверена - точно сохранится в моей жизни, - прекрасным, ярким, как фрески в Равенне, как фаюмские портреты, как фильмы Феллини. Это и есть тот "праздник, который всегда с тобой".

- То есть путешествия - это то, ради чего стоит жить?
- То, ради чего стоит жить, продавать книги, покупать книги, писать книги...
Это гигантский импульс к жизни - не только к творчеству, но и к жизни вообще. Потому что с возрастом у меня с этим делом неважно - с импульсом к жизни. Ко многому привыкаешь, и к жизни привыкаешь - она надоедает. Все ситуации повторяемы. И этот сюжет, и тот, и третий - все это уже было. Ново только одно - путешествие.

По материалам сайтов: Peoples.ru, Правда.ру, MigNews.COM, Алеф