- Сколькими языками вы владеете?
- Давайте посчитаем: говорю на английском, французском, испанском, немецком, идише, хотя и не могу сказать, что так уж хорошо. Вообще очень легко схожусь с людьми и могу жить в любой стране.

- И в России?
- И в России жить смог бы, тем более что русским владею, говорят, прилично.

- У вас там остались родные?
- Никого - только друзья. Я перевез в Испанию полтораста человек - всех музыкантов с их семьями: бабушками, тетями, женами, детьми от всех браков; с кошками, собаками, птицами...

- Менялся ли состав музыкантов за годы существования ансамбля?
- Нет, он остался практически прежним, за исключением нескольких человек. Самое главное, что остаются неизменными принципы, эстетика - все, что я привил этому коллективу и что отличает его от всех остальных.

- А как же слухи о том, что некоторые ваши музыканты подписали контракты с другими оркестрами?
- Не советую вам питаться слухами: они никогда не способствуют поискам истины. В частности, в журналистике. Бернар Шоу однажды заметил, что журналисты не умеют отличить мировую катастрофу от падения с велосипеда.

- И, тем не менее, хочу напомнить еще об одной легенде (легенды ведь - тоже разновидность слухов): помню, еще в Союзе газеты наперебой писали, что Спиваков дал отпор то ли хулиганам, то ли экстремистам, то ли в самолете, то ли где-то еще.
- Это действительно случалось и - не однажды. В детстве я занимался боксом, а толчком к этому послужило желание постоять за себя: когда мы учились в ленинградской школе-десятилетке, нас, еврейских мальчишек, постоянно лупила компания хулиганов, собиравшаяся обычно на углу возле школы. Скрипки разбивались в щепки. Естественно, в один прекрасный день мне это надоело - так я попал в секцию бокса. Через три месяца, когда мы снова лицом к лицу столкнулись с вражеской компанией, я аккуратно положил свою скрипочку на землю и первый раз в жизни ответил, наконец, так, как следовало. Это умение в дальнейшем не раз мне помогло.

- А руки повредить не боялись?
- В боксе можно повредить только большой палец - остальные забинтованы. А случай, о котором вы упомянули, действительно произошел в самолете. Мы тогда с оркестром перелетали из Буэнос-Айреса в Рио-де-Жанейро, самолет еще не взлетел. Я обратил внимание на женщину, сидевшую впереди меня и кормившую грудного ребенка. И тут в салон ввалилась подгулявшая компания французов, один из которых тут же принялся сгонять с законного места мирно сидевшего в кресле пассажира, причем - в чрезвычайно грубой форме: просто-напросто бил его по лицу. При этом он еще все время валился на женщину с ребенком. А когда я вижу детей в опасности, у меня все внутри переворачивается. Дальше последовательность действий была такой: сначала я швырнул в хулигана букет цветов, который держал в руках, и потребовал немедленно угомониться. Аргумент не подействовал. Пришлось ему как следует врезать, а надо заметить, что малый он был здоровенный, и когда начал подниматься во весь рост, глядя на меня бычьими глазами, я отчетливо понял: если даст сдачи - мне несдобровать. Выхода не было: врезал ему еще раз. Когда же противник предпринял попытку ответить, мои совершенно обалдевшие музыканты, увидев шефа в таком положении, схватили француза сзади и буквально повисли на нем. Вылет задержали, прибыла полиция, пять человек с трудом вывели упирающегося детину. Когда же мы, наконец, с сорокаминутным опозданием приземлились в Рио-де-Жанейро, нас там уже встречала толпа журналистов: оказывается, туда дошел слух (к вопросу о слухах!), что кто-то хотел угнать самолет.

- Но вы, кажется, умудрились подраться еще и в Париже?
- Да, во время русской пасхи, которую мы праздновали на квартире у Славы Ростроповича и Гали Вишневской. Засиделись, возвращались в четыре утра, Слава пошел нас провожать до гостиницы. Замерз, ушел домой. И сразу же три человека - один негр и два, извините, араба - обступили меня и по-французски галантно предложили выбрать: кошелек или жизнь.

- И как вы поступили?
- Вначале, подобно Мюнхгаузену, решил выбрать жизнь и отдать деньги, но, поскольку у меня их было много, и принадлежали они не мне (девяносто процентов своего гонорара я, как водится, должен был отдать государству), то передумал. В конце концов, с бандитами еще можно было справиться, но с государством - никогда. Объяснить властям ничего не удастся, заплатить в десятикратном размере - тем более. Завязалась драка, в начале которой я был жестоко избит, но потом, вспомнив навыки юности, перехватил инициативу и, можно сказать, вышел победителем.

- В чем это выразилось?
- Деньги сохранить удалось, но в гостиницу я пришел в жутком виде: окровавленный, с оторванными погонами плаща. Зато жена, выкурив десять сигарет, сказала мне: "Вова, я тобой горжусь". Могу добавить, что почти два месяца после этого ходил в специальном корсете, так как ребра были повреждены, но продолжал выступать и даже уехал в Рим дирижировать оркестром.

- В отличие от многих других музыкантов, вы не "зациклены" на музыке, с вами легко говорить на самые разные темы.
- Мне кажется, вы правы. Мне жизнь подарила много встреч с множеством интересных людей, я внимательно слушаю и учусь у них. Впрочем, наши учителя - это и жизнь, и литература, и поэзия, и театр... У Марины Цветаевой есть образ: "ходить в плаще ученика". Думаю, прекрасно, если человек всю жизнь может выступать в этой роли.

- Вы согласны с утверждением, что человек приходит в этот мир полностью сформировавшейся личностью?
- Очень люблю библейскую легенду о том, что еще до рождения ребенка ангел спускается к нему, находящемуся в материнском чреве, и нашептывает все тайны мироздания. Но когда ребенок появляется на свет, этот коварный ангел дает ему легкий щелчок - вот ямочка под носом - и малыш все мгновенно забывает. Для того чтобы познать самому.

- Вам не кажется, что ангел нашептал вам больше, чем вы смогли забыть?
- Не знаю... Я не считаю себя особенным. Когда к Баху обращались с подобным вопросом (я, конечно, упаси Боже, не сравниваю себя с подобным колоссом), он отвечал, что каждый может стать таким же - просто нужно быть очень прилежным. А вообще я счастлив, что у меня есть возможность творить, создавая на сцене ощущение живой музыки. Очень часто думаю: "Боже мой, и мне еще за такую радость, дарованную судьбой, платят..."

- Как-то попалась мне заметка из одной российской газеты. Там рассказывалось об "изячной" жизни "новых русских", покупающих за рубежом не только виллы, но и чуть ли не целые острова. Один из "островитян", утверждалось в материале, любит приглашать на вечеринки Спивакова и его оркестр.
- Такого человека не знаю, следовательно, и в гостях у него не бывал. Но, конечно, если бы он пригласил, пообещав за это, например, приобрести отопительные приборы и переслать дрожащим от холода детям и старикам в СНГ, - я бы пошел и сыграл у него дома - почему нет? И большинство оркестрантов, уверен, последовало бы за мной.

- А вам часто приходилось идти против собственной совести?
- Я не ханжа, и святым себя не считаю. Просто есть некоторые границы, которые не преступаю никогда.

- Прокомментируйте, пожалуйста.
- Не люблю лжи, не терплю людей, глухих к страданию ближних. Не понимаю, как можно убивать себе подобных. Не признаю политиков, способных послать людей на смерть ради собственной выгоды. Не люблю власти, потому что путь к ней всегда сопровождается жертвами.

- Вы сами к власти никогда не стремились?
- Разумеется, нет: человека нужно уважать, а не бояться.

- "Виртуозы Москвы" доверяют вам всецело?
- Я надеюсь. Иначе практически невозможно работать в ансамбле такого высокого класса, где собрались выдающиеся профессионалы, каждый из которых умеет делать потрясающие "финты", выражаясь футбольным языком. Но всем известно, что команда только тогда хороша, когда каждый солист способен, будучи сам высочайшим профессионалом, работать в ансамбле с партнером. Понимаете? Вот в чем секрет.

- А в чем секрет фантастического успеха "Виртуозов" - даже среди неподготовленной публики?
- Это и впрямь - удивительный феномен. Впервые, пожалуй, классическая музыка вышла на массового слушателя в таком виде. Думаю, что главным качеством искусства, претендующего на широкое восприятие, должна являться искренность. Может быть, секрет успеха состоит еще и в том, что сложные сочинения делаются понятны и просты после того, как они проходят через сердце и мозг исполнителя, становятся его собственными, и он может рассказывать о происходящем от первого лица. Получается, что люди, даже те, кто не часто ходит на концерты, ощущают себя по-новому, понимают, что они способны на открытия и могут почувствовать атмосферу, дух, заложенные в этих, казалось бы, странных и загадочных значках на нотном стане...

- А как вы относитесь к премиям и наградам?
- Отношусь к премиям спокойно. Правда, был случай, когда я отказался от получения ордена Дружбы народов и не поехал на его вручение, потому что это совпало с началом военной кампании в Чечне.

- Вы согласны с высказыванием "не бывает плохих оркестров, бывают плохие дирижеры"?
- Это действительно так. Если дирижер по-настоящему владеет своей профессией, он при определенных условиях может вывести музыкантов не слишком хорошего оркестра на высокий уровень. Я часто с этим сталкивался: выступая со средними оркестрами, старался сделать все от меня зависящее, чтобы они играли лучше. И теперь получаю от музыкантов письма. Они благодарят меня за то, что после концерта со мной почувствовали: теперь они - оркестр. Знаете, мой учитель Юрий Исаевич Янкелевич говорил: "Хороший педагог - совсем не тот, кто может научить талантливого человека прекрасно играть. А тот, кто может заставить человека средних способностей максимально раскрыться, проявить талант, данный ему от природы". Любой оркестр - это очень тонкий организм. С каждым дирижером он играет по-разному. Музыканты сразу, буквально через несколько тактов чувствуют, кто стоит перед ними - профессионал или дилетант. От этого многое зависит.

- И звук оркестра тоже?
- Звук зависит от рук дирижера. Как у актеров жест должен быть продолжением мысли, так и руки дирижера должны передавать его идеи. Нужно минимальными, иногда едва уловимыми движениями добиваться того, чтобы оркестр звучал. В Ленинградской филармонии был такой случай: с оркестром, которым руководил Евгений Александрович Мравинский, выступал другой дирижер. Оркестр играл посредственно. И вдруг в одно мгновение все преобразилось, музыканты заиграли мощно, энергично, блестяще. Оказывается, Мравинский вошел в зал. Связь дирижера с оркестром обычно надолго сохраняется.

- Вы часто исполняете с "Виртуозами" музыку современных композиторов?
- Мы исполняли и записывали произведения Губайдулиной, Денисова, Щедрина, Пярта. Я предпочитаю живые записи концертов записям, сделанным в музыкальной студии.

- Почему?
- В живом исполнении остается нерв. Зрители его чувствуют, это гораздо лучше, чем восхищаться равнодушной красотой музыкальных построений, которые потом монтирует звукорежиссер. Живое исполнение не может быть гладким, в нем обязательно возникают шероховатости. Но я предпочитаю их звучанию совершенных и стерилизованных "музыкальных консервов".

- А вдруг следующее поколение слушателей не захочет ходить на концерты?
- Жизнь подтверждает, что это не так. Те, кто не может попасть на концерт, слушают его прямую трансляцию через Интернет.

- Что вы делаете в свободное время?
- Его практически нет. Я все время нахожусь в тисках жесткого расписания. Есть только сорок пять минут на чтение перед сном. Изредка удается сходить в театр, на выставку или увидеться с друзьями. Вот и все.

- Как вам удается выдерживать такие нагрузки?
- Пока удается. Не думаю о том, как.

- У вас есть все: мировая известность, бессчетное множество званий, наград, материальная независимость, прекрасная семья... Чего не хватает?
- Покоя.

- В каком смысле?
- Когда вы ответственны за других людей, хочется некой высшей справедливости. Она, как я ее понимаю, заключается в способности отказаться от чего-то для себя самого, чтобы не нарушить права ближних.

- И часто приходилось отказываться?
- Часто. Ведь, помимо сольных выступлений, у меня еще четыре вектора деятельности: "Виртуозы Москвы", Национальный филармонический оркестр России, Московский международный Дом музыки, президентом которого я являюсь, и Международный благотворительный фонд. Это детский фонд. Он требует постоянной заботы и постоянных дотаций. Фонд, который ничего не зарабатывает, только дает. Когда распался Советский Союз, я понял, что страдать от этого будут самые уязвимые представители общества - старики и дети. И я решил попытаться помочь хотя бы детям, имея в виду не только помощь материального или медицинского характера, но и задачу сохранения культурного пространства. Сейчас практически в каждой стране есть отделения моего фонда. И куда бы я ни приезжал, везде хорошо одетые детишки приходят на концерты, нередко садятся на сцену, иногда заглядывают на пресс-конференцию. Я спрашиваю: вы откуда? Они говорят: мы из вашего фонда. Я не любитель цифр, но около восьми тысяч детей получили безвозмездную помощь. Число спасенных детских жизней - семнадцать-восемнадцать. Это дает мне ощущение внутренней гармонии. Я в ладу с самим собой. Ничто не делает меня более счастливым, чем улыбки детей. Когда я смотрю на лица детей, играющих на любых инструментах, я вижу, что это не лица - это лики.

- Когда вы формировали оркестр, человеческие качества музыкантов для вас имели значение?
- Конечно. Была идея лицейского братства.

- Она не наивной была, не утопической?
- Нет. Думаю, это как раз и помогло сохранить оркестр. Что там ни говори, у человека есть сердечные привязанности к дому, к семье, к друзьям, к языку, к той музыке, на которой он воспитывался, к той литературе, которую он читал. Приведу вам простой пример. Я как-то привез во Францию две яблоньки. Посадил. Один сорт назывался "богатырь", другой - "китайка". "Богатырь" умер сразу, а "китайка" хоть и жива, но не дает плодов. Даже дереву трудно на чужой почве. То же самое с человеком. Отработав контракт под патронажем принца Филиппа Астурийского, некоторые из моих музыкантов захотели остаться в Испании. В основном это были пожилые люди, чьи дети нашли в Испании работу, внуки пошли в испанскую школу. А более молодые и те, кто был сильнее привязан к России, предпочли вернуться. Приехав обратно в Москву, мы набрали в оркестр недостающих людей. И уже более десяти лет играем в новом составе, который не хуже старого.

- Отъезд "Виртуозов" в Испанию был своего рода творческой эмиграцией?
- Да. Иначе было просто невозможно сохранить оркестр - разъехались бы все. Шел 90-й год. Когда у вас в руках талон с вашей фотографией и надписью: "Спиваков Владимир Теодорович, имеет двух детей, Татьяну и Катерину, коим полагается 300 граммов масла и 2 килограмма сахара"; а ведь так было в каждой семье, - в таком случае трудно быть верным идее музыкального братства. Оркестр обратился ко мне с просьбой найти какой-то выход, чтобы не разбежаться в разные стороны. Этот выход был найден благодаря моей дружбе с королевской семьей Испании. Сейчас "Виртуозы" находятся на попечении правительства Москвы. Музыканты получают вполне приличные зарплаты. После долгих лет существования у нас, наконец, появилась база для репетиций. Хорошие условия для работы имеет и руководимый мною Национальный филармонический оркестр России, созданный по прямому указанию президента. Мне хочется, чтобы этот оркестр стал любимым в народе. Мы очень много ездим с ним по России.

- Российская музыкальная публика изменилась за послесоветские годы?
- Изменилась.

- Что с ней произошло?
- Она стала, мне кажется, менее подготовленной к восприятию классики. Наверное, отчасти из-за того, что из школьной программы убрали так называемый час музыки. К этому надо вернуться. Шостакович мечтал, чтобы в школах изучали не только цифры-буквы, но еще и ноты.

- В пору вашей юности музыкальная публика была более просвещенной, более образованной?
- По моим впечатлениям - да. Мы ходили с родителями в Ленинградскую филармонию, как в церковь. Это был почти религиозный ритуал. Тем более что в церковь тогда запрещалось ходить.

- Столь трепетное отношение к посещению филармонии вернется, вы думаете?
- Вернется. Как религию не убили, так и это не истребить.

- Вы могли стать художником?
- Может быть, не знаю.

- А ваша мама! Она же буквально запирала вас в музыкальной школе, где сама преподавала. Просила вахтера не выпускать мальчика на улицу, пока не закончатся занятия. И этот мальчик ходил из класса в класс, слушая игру на всевозможных инструментах.
- А мальчику хотелось бегать по двору, играть в футбол, бить лампочки в подъезде…

- Родители просто втолкнули вас в музыкальный мир?
- Да. По счастью.

- Это удивительно. Вам ли не знать, сколько юных дарований бросили заниматься музыкой только потому, что родители их заставляли.
- В меру, наверное, надо и заставлять. Мой отец иногда приходил ко мне на уроки в музыкальную школу. Все очень скрупулезно записывал, а затем дома со мной занимался. У него был свой педагогический метод: папа клал на стол коробок спичек, и за время урока нужно было этот коробок опустошить. То есть я играл пассаж - он вынимал спичку, повторял пассаж - он вынимал еще одну. Так я опустошал коробок. А потом надо было его снова заполнить в обратном порядке. Когда все спички опять оказывались в коробке, занятие заканчивалось.

- В том, что гений и злодейство - две вещи несовместные, вы согласны с пушкинским Моцартом?
- Да, я, пожалуй, на его стороне. Хотя Сальери по-своему убедителен, когда с сомнением вопрошает: "Ты думаешь?"

- Вам приходилось встречать людей, благополучно воплощающих собой совместность того, что, по Моцарту, несовместно?
- Приходилось. Не хочу называть имена, но приходилось.

- Гениальность накладывает на человека какие-то нравственные ограничения?
- Наверное, да.

- Нарушение моральных запретов ведет к творческой деградации или не обязательно?
- Думаю, что ведет.

- В каком-то своем интервью вы сказали, что формированию полноценной личности помогают большие препятствия, требующие мобилизации внутренних сил для их преодоления. На вашем пути таких препятствий много было?
- Очень много. Достаточно сказать, что я несколько лет был невыездным.

- Сегодня вы как-то выстраиваете свои отношения с властью или вообще стараетесь ее не замечать?
- На этот счет хорошо высказался Диоген. С властью, заметил он, нужно вести себя как с огнем. Не подходить слишком близко, иначе можешь сгореть. Но и не удаляться слишком далеко, иначе можешь замерзнуть.

- Вы склонны к компромиссам?
- Не всегда. Есть какой-то предел, дальше которого я не пойду.

- Ну, например?
- Например, когда шла война в Югославии, я дал концерт во Франции под патронажем президента Ширака, и сбор от этого концерта предназначался организации "Врачи без границ". Через несколько дней мне позвонили от президента Милошевича с благодарностью за то, что я, как они поняли, поддержал сербов. Я сказал, что поддержал врачей, которые спасают всех пострадавших от войны. Тогда мне было предложено за колоссальный, неслыханный гонорар приехать в Белград с концертом. Нажим был мощный, к тому же наш МИД тогда благоволил к Милошевичу. Тем не менее, я отказался, о чем совершенно не жалею. Или вот еще случай. Когда Анатолий Собчак был вынужден жить в Париже, мы принимали его в своей квартире, встречали с ним и его семьей три последних Новых года его жизни, так скоропостижно оборвавшейся. Хотя многие люди из числа наших соотечественников нам этого настоятельно не советовали, утверждая, что подобные встречи могут мне крепко навредить. Я дружу с людьми независимо от того, какой пост они занимают.

- Вы доверчивый человек?
- Очень.

- Вас часто обманывают?
- Случается.

- И вы все равно готовы довериться?
- Да, конечно.

- И никакие уроки не извлекаете из этого опыта?
- Пытаюсь извлекать. Но что такое опыт? Это временное состояние. Всякий новый опыт дается человеку ровно до следующего опыта.

- Что вы чувствуете после концерта?
- Полную опустошенность. Каждый концерт - это колоссальная душевная работа.

- Вы мысленно воспроизводите сыгранное в этот вечер? Чтобы обнаружить какие-то ошибки, неточности?
- Обнаруживать не нужно - все ошибки и неточности я помню.

- Кроме вас, их, возможно, никто и не заметил?
- Бывает и так.

- Но тонкие критики, они-то, наверное, все замечают?
- Нет сейчас тонких критиков.

- Ну почему же. Рецензия в "Нью-Йорк таймс" дорогого стоит.
- Показать вам рецензии в "Нью-Йорк таймс" на мои концерты?

- Не надо. Не сомневаюсь, что эти рецензии - позитивные.
- Европейские критики в основном пишут честно. По крайней мере, не оскорбляют человека.

- А наши?
- По-всякому бывает. Да что нам трогать критиков, пусть живут себе, как хотят.

- Бывают моменты, когда вам хочется побыть одному?
- Я люблю быть один. Нередко среди концертной публики или в дружеской компании я мысленно уединяюсь. Был, например, такой случай. Я играл в присутствии Жискара д'Эстена, он переворачивал страницы моей пианистки. А в качестве слушателя сидел Тони Блэр со своей женой Шерри и дочкой Катрин. И шел разговор за столом. Жискар д'Эстен что-то говорил о российской Конституции, а Тони Блэр рассказывал о разных вещах в королевском доме. В этот момент я про себя услышал первую тему Фортепианного концерта Рахманинова. И понял, каким образом ее надо сыграть. Просто зазвучало в голове. Приехал домой, схватил скрипку, открыл партитуру и говорю жене: "Ты представляешь, Сати, пока мы там разговаривали, мне вот какая идея в голову пришла…"

- Случается ли на концертах что-то такое, что сбивает вас, ставит в трудное положение?
- Случается. Однажды, когда я играл, у кого-то в зале зазвонил мобильный телефон. Я на пару секунд прервал исполнение, а потом на своей скрипке повторил раздавшуюся из телефона мелодию. Ну как бы публично посмеялся над тем, что произошло. Зал откликнулся хохотом. В таких случаях шутка действует лучше, чем гневный взгляд.

- Вы ощущаете свою зависимость от славы?
- Да не от славы, а от того, что каждый концерт - это экзамен для тебя. Потому что выходит афиша - Владимир Спиваков. И ты должен за это отвечать. Это груз. Это крест. Но это и счастье.

По материалам сайтов: Peoples.ru, Обнаженная натура, Новые Известия, Театральные Новые известия